Иван Корсак. Сын гетмана Орлика

Этим изданием полиграфо-издательский дом «Твердыня» начинает новую серию историко-познавательных книг «Пантеон».

Украинский рыцарь. Взгляд сквозь столетия

Винниченко писал, что историю Украины невозможно читать без брома. А все потому, что бытует давняя традиция рассматривать ее как историю поражений. Эта традиция настолько укоренилась, что даже после того, как Украина обрела независимость, взгляд нашего общества на собственную историю почти не изменился. Хотя совершенно очевидно, что во все предыдущие времена украинский народ если и имел право на отдельную, скажем так, биографию, то лишь в контексте Российсккой империи. С позиций империи эта биография толковалась и подправлялась. И сейчас официальной историей Украины так и остается версия имперских писак - история насквозь выхолощенная и сфальсифицированная. Поэтому не удивительно, что и на пятнадцатом году независимости гетман Мазепа, воины УПА и много других известных и неизвестных героев освободительной борьбы считаются предателями, а значит, и врагами Украины.

История Украины нуждается в серьезной ревизии - пересмотра и переосмысления с национальных позиций. Нужно расставить акценты, отыскать в прошлом те точки, которые могли бы быть опорами для настоящего и будущего нашей страны. Все наши предыдущие поражения должны стать такой же крепкой опорой, как и победы. Для примера возьмем Японию. Через десять дней после капитуляции (1945 г.) японская газета «Иомиури Хоты» провозгласила «Начало Нового искусства и Новой культуры»: «В наших сердцах должно оставаться твердое убеждение, что военное поражение не имеет отношения к ценностям национальной культуры. Военное поражение должно служить побудительным стимулом, ... (поскольку) японскому народу понадобилось по крайней мере пережить национальную катастрофу, чтобы воистину обратить свой взгляд на мир, объективно увидеть вещи такими, какими они есть на самом деле». И это учитывая то, что Япония вела войну, чтобы установить мировую иерархию стран и возглавить ее. Претензии и амбиции - огромные. Казалось бы, они должны были потерпеть полнейший крах. Однако свое поражение японцы сразу же превратили в стартовую площадку для дальнейших свершений; претензии пересмотрели, а амбиции направили в новое русло. Итак, дело не в победах и не в поражениях. Можно талантливо использовать собственное поражение и можно бездарно провалить победу. За примерами далеко ходить не надо. Все зависит от самоуважения и самоконтроля. От иерархии ценностей и приоритетов. И не нужно ничего выдумывать: в истории нашего народа есть все, что следует взять на вооружение, что может лечь в основу развития нации и государства. Надо только объективно видеть вещи такими, какими они есть на самом деле.

Книга, которую читатель держит в руках, трепетнымм лучиком освещает из тьмы столетий фигуру Григория (Григора) Орлика - сына гетмана Филиппа Орлика, автора первой украинской конституции. Григорий Орлик - украинец, которого ныне, возможно, больше знают и ценят в Франции, чем на Родине. Не буду становиться впереди автора и не буду пересказывать то, что читатель сможет узнать из дальнейших страниц. Думаю, совсем не случайно Иван Корсак избрал Григория Орлика героем своей повести. По двум причинам. Во-первых, Григорий Орлик - чрезвычайно яркий представитель украинского рыцарства, его судьба и биография не могут не вызвать увлечения, он воплощает в себе образ украинца, достойного стать образцом для многих. Во-вторых, Иван Корсак и сам неординарная личность: журналист, издатель и редактор популярной газеты «Семья и дом. Народная трибуна», писатель, общественный деятель. Повестью о Григории Орлике он не просто пополняет свой творческий задел, а и укрепляет еще одну ступень на пути духовного усовершенствования - путь, который надлежит постичь каждому индивиду, а затем и нации вообще. История - это действие масс, однако вехами в истории всегда будут выдающиеся личности.

Великий японский воин XVIII столетия Такамори Сайга говорил: «Есть два вида возможностей: одна - на которую мы полагаемся, вторая - которую мы создаем. Попав в затруднительное положение, нельзя прозевать шанса создать себе возможность». Мы не должны полагаться на возможности. Мы должны создавать их для себя - только тогда нам удастся развиваться духовно и достигать материальных благ, только тогда Украина сможет стать страной, мнение которой будут учитывать в мире. Во всех других случаях путь и усилия украинцев так и будут оставаться путем и усилиями Сизіфа.

Василий Слапчук, лауреат Национальной премии Украины имени Тараса Шевченко

Слово к читателю

Эту книгу я начинал писать как обычную повесть. Но чем больше вникал в детали, чем глубже погружался в водоворот документалистики, тем больше допекали сомнения - простая повесть об этом весьма неординарном человеке, о ее друзьях и собратьях будет грехом.

Судьба Григория (Григора) Орлика, сына автора первой украинской (и европейской) конституции, поразительно уникальна. Нет надобности выдумывать сногсшибательные сюжеты - их больше чем достаточно на жизненных путях неутомимого гетманского сына. Как и нет надобности выдумывать невероятно трудные, весьма многочисленные и, к величайшему сожалению, трагические преграды на пути к независимости от кого бы то ни было нашей земли.

Кто он? Дипломат? Разведчик? Наследник дела отца, дела независимости Украины? Один из просвещеннейших людей тогдашней Европы, с которым одинаково интересно общаться Вольтеру и Иерусалимскому патриарху? Человек, который через вражескую территорию проводит к престолу польского короля Станислава Лещинского? Генерал и полевой маршал Франции?

И первое, и второе, и третье... Современники в конце концов имеют возможность докапываться к собственным пракорням, снимать копоть и грязные наслоения с фресок-портретов настоящих героев своей земли. Лучик исторической истины до сих пор выхватывал из столетней тьмы лишь самые выдающиеся фигуры. Тем не менее лучик этот бежит дальше и начинает освещать следующий ряд... Мы с удивлением хватаемся за голову: люди добрые, да это отнюдь не «второй эшелон», это же перворарядные фигуры европейского масштаба! Именно к ним, без сомнения, принадлежит Григорий - сын Филиппа Орлика.

Исторический лучик неизбежно выхватит и горькие, и трагические картины Украины того времени. И здесь, как правило, подают голос те, кто неестественно громко взывает о защите на Украине «русского языка, русской истории и прав русскоязычного населения».

В самом деле, русская культура, в широчайшем понимании, нуждается в заботливом отношении, требует защиты добрый, трудолюбивый и чрезвычайно талантливый русский народ. Прежде всего защиты от русского каннибальского шовинизма, от определенной части политической элиты, а на самом деле - от непротрезвившегося и вечно завистливого босяка и подзаборника, который загадил огромные территории своей страны, однако все же дрожащей с перепоя рукой жадно тянется к чужой; того голодранца, который с упрямством, достойным лучшего применения, изо всех сил тщится перессорить россиянина с эстонцем и латышом, литовцем и украинцем, грузином и молдаванином (иногда, к сожалению, ему таки это удается). Слава Богу, этот угоревший босяк не принадлежит к чтимой в мире России - России от Герцена и Рылеева до России Сахарова. Он грубо и беспардонно плутует, когда, похищенную у народа, цепляет на собственную грудь надпись «россиянин». И это надо четко понимать и отделять, иначе тень незаслуженно будет падать на весь народ.

Самый заклятый враг России не способен так чернить русский народ, как это делает определенная часть верхушки, точнее шовинистическая часть политической элиты. Ибо грязь ее, хотя и неправомерно, механически переносится и искажает впечатление обо всем народе. Достаточно процитировать классика русской литературы Дмитрия Мережковского («Христос и Антихрист»): «Проклятая страна, проклятый народ! Вонь, кровь и грязь. Трудно решить, чего больше. Кажется, грязи. Хорошо сказал датский король: «Ежели московские послы снова будут ко мне, построю для них свиной хлев, ибо где они постоят, там полгода жить никто не может без смрада». По определению одного француза: «Московит - человек Платона, животное без перьев, у которого есть все, что свойственно природе человека, кроме чистоты и разума». И эти смрадные дикари, крещеные медведи, которые становятся из страшных жалкими, превращаясь в европейских обезьян, себя одних считают людьми, а всех остальных скотами!»

Помыть свои кирзовые сапоги в Индийском океане или на крымском побережье Украины - разве это прихоть простого россиянина? Вместе с тем помним, что это не сегодняшняя выдумка русских клоунов-лжегосударственников, «сыновей юриста», - именно о завоевании Индии мечтал Петр І (попутно захватив Китай). И может, и помыл бы те грязные сапоги, если бы не сгнил живьем от сифилиса... Можно себе лишь представить!

Отец и сын Орлики, их собратья - первая большая волна украинской политической эмиграции. Именно о первопричинах ее возникновения ее идет речь в последующих строках. Иногда это можно сделать лишь фрагментарно, так как весьма много еще «белых пятен» в истории того времени и судьбах этих мужественных людей. Борясь за волю Украины, они вместе с тем боролись за свободу других народов, в частности и русского, воистину «За вашу и нашу свободу!»

Прошли столетия, немало убежало воды в Днепре и Висле, Рейне и Сене. Сегодня непросто воссоздать, легко или тяжело шел разговор Григория Орлика с канцлером Франции кардиналом Флере, когда сын гетмана добивался поддержки Версалем борьбы за украинскую волю. Но уцелевшие свидетельства, документы и описания надо как можно тщательнее сохранить и популяризировать.

Неравный поединок

В палате Посольства России в Саксонии заканчивался обед. Яства, а особенно напитки, от которых мягкими розовыми пятнами взялось обыкновенно бледное лицо князя Долгорукова, казалось, ничуть не уменьшили и не ублаготворили его сегодняшнего раздражения. Князь изредка бросал недовольный взгляд на Димитриева, своего подчиненного в посольстве, бросал этот взгляд, как бросают раздраженно ненужную вещь, и лишь изредка переводил глаза на графа Щекина, здешнего школяра, будто проверяя себя, достаточно ли пренебрежительно отверг он эту вещь - ненужную и надоевшую.

- Будьте добры доложить: за что вас как начальника разведки государь-император хлебом кормит? Почему я ничего не знаю о приеме Карлом ХІІ молодого Орлика? Какого это рожна малолетки заинтересовали короля?

Ваша светлость, - обиженно моргнул Димитриев, хотя в глазах его промелькнула и тихонько затаилась злость. - Мне доложили, что это не короля интересовали юные прохиндеи, а сын Филиппа Орлика приходил к Карлу за отцовскими деньгами. Должок-с забирать. Это кроме тех огромных денег, которые Карл задолжал еще племяннику Мазепы Войнаровскому.

- Ну-ну-у-у, - изумленно протянул князь. - И что же, неприятельский король не надавал юнцу подзатыльников и не выставил за порог? Сиречь, медведь в лесу дуба дал, ведь швед не любит расставаться с деньгами, особенно когда их хоть шаром покати...

- Шестьдесят тысяч талеров, взятых в долг у Войска Запорожского, Карл не отдал до сих пор...

- Да знаю, но о чем он стал говорить с молодым Орликом?

- И не только стал. Карл был очарован безупречной латынью юнца и его манерами. Докладывают, что неприятельский король весьма благосклонно отнесся к нему, частями возвращает долг, а самого Григория берет на государственную службу.

- М-м-м, за эти деньги Орлики изрядно напакостят государю да и всем нам... А вы еще и дружите с этим негодяем, - резко повернул голову в сторону графа Щекина.

- Ваша светлость, побойтесь Бога, - вздрогнул Щекин. - Да я виделся с ним случайно, может, раза два, на приеме у курфюрста...

- Не говорите, не говорите, молодой человек. Потомок старинного русского дворянского рода вместо помощи государю-императору водится с его заклятым врагом.

- Какая еще от меня помощь... Я школяр, я буду служить государю и Отчизне, когда выучусь.

- Не могу согласиться, граф. Один своевременный донос может стоить многих тысяч червонцев и не одной сотни солдат. Вы же не простолюдин и общаетесь не с простонародьем. А вам, господин Димитриев, от лица государя приказываю пристально следить за обоими Орликами. Кстати, когда и как неприятельский король будет отдавать деньги запорожских казаков?

- Мои ищейки извещают, что состоится это в конце ноября в Гамбурге, в городском банке.

- Государь - человек большой души. Его императорская милость в свое время подарила семье Орликов амнистию, но изменник и христопродавец отклонил протянутую руку с хлебом. По этой причине император повелел генерал-прокурору изловить гетмана-предателя и доставить его в Россию, в ведение Тайного приказа.

- А если ... при этом … случайно? - провел пальцами по шее Димитриев, как будто бы брился.

- Живым бы хотелось... Правда, смерть - не самая страшная кара для клятвопреступника русского престола. И вы, граф Щекин, хорошенько пошевелите мозгами, как и чем можете нам здесь помочь.

Граф, криво усмехнувшись, лишь устало махнул рукой.

- Ваша светлость, за двумя зайцами не погонишься, за двумя соколами не полетишь... Я школяр, я мечтаю послушать Вольтера. А царю и Отчизне верно буду служить после учебы.

- И еще одно заметьте, Димитриев. Когда шпики ваши будут брать Орликов возле банка, то выглядеть это должно как обычный грабеж. А то Волков доносит вон государю из Парижа, что там держат нас за дикарей, которые неистово жаждут малороссийской крови.

- Ваша светлость, - отложил ложку Щекин. - А нельзя ли с Орликами как-то иначе? Может, договориться каким-то образом... Святое Писание учит: «Не убий»...

- Переучился ты, граф, еще не доучившись. Государь даровал Орликам высочайшую ласку - жизнь. Дважды такого не дарят.

Прощались отец с сыном...

- Присядем, по обычаю предков, на дорожку, - сказал отец, и голос его почему-то едва заметно надломился.

Через минуту, когда все уселись между кованых сундуков, узлов и свертков, отец поднялся первым.

- Я, Филипп Орлик, гетман Украины, не завещаю тебе, сын Григорий, богатых поместий. Поскольку их просто нет: они разграблены, как и вся наша земля. А завещаю я тебе непростое и неблагодарное наследство - победу за наши вольности, за неподчиненность никому нашей отчизны. Ты - мои глаза и уши здесь, в Дрездене, при других европейских дворах. Ум и знания, приобретенные в здешних университетах, подскажут, как действовать. Я же поеду поднимать Порту и Крымское Ханство нам на подмогу.

- Отец, зачем так печально, - вдруг рассмеялся Григорий. - Довольно тебе за упокой, будто навсегда прощаемся.

- А ты будто рад разлуке, и вдобавок невесть на какие года, - обиделся отец. - Да и увидимся ли еще...

- Я не согласен, отец, что якобы оставляете мне неблагодарное наследство, - стоял на своем Григорий. - Это прекрасное наследство, достойное настоящего козака. И принимаю его не как жертвенный ягненок, немощный и испуганный, которого ведут на убой. На такое дело надо идти весело, не нюни распускать, а засучить рукава... Хотя понимаю: неблизкая это дорога.

- То-то же, - повеселел отец. - А еще оставляю с тобой Карпа - славного козарлюгу. Будет он тебе и за охранника, и за товарища-собрата. Не подведет он, как никогда не подвел его отец, с которым немало дорог истоптали.

- Таки не подведу, гетман, - наклонил голову юноша.

- Легкой жизни, Григорий, не ищи, - продолжал Филипп Орлик. - Дело не только в том, что не оставляю тебе достатков...

- Отец, не надо об этом, - не сдержался сын. - За время штудий в Лунденскому университете, где учились дети из богатых королевских семей и самых знатных европейских домов, я медяка лишнего не попросил. Хотя соблазнов хватало, поверите, думаю, какие привычки и наклонности у таких школяров...

- Знаю, верю, ценю, - в такт каждому слову кивал головой отец. - Но и мне с мамой, братьями и сестрами твоими жилось не шибко вольготно . Я никогда тебе об этом не говорил, не хотел класть камень на душу, ведь у студента должны бы иметь место другие мысли. Поначалу судьба носа не воротила: 23 января 1711-года го я с выгодой заключил союзнический договор с Крымом, специальной привилегией Турция признала тогда же мою власть как единого гетмана Правобережья и Запорожья, заключили соглашения с донскими казаками, даже с казанскими татарами и башкирами, так как гнет московский для них тоже был не по силам. А как выступил освобождать Украину, то написал письмо Ивану Скоропадскому, поставленному царем гетманом Левобережья: «Если вас останавливает нынешний мой титул, который ношу, то не сомневайтесь, я уступлю его вам, как старейшине, надеясь, что и вы не пожелаете меня потерять». И страх взял Скоропадского, посылал воевать своих против своих же... Один за одним мы освобождали города и села, и народ встречал нас хлебом и солью. Наши невзгоды вызваны ошибками Турции, бесчинствами татар, и, конечно, свирепствованием Петр І устрашил народ. Не удалось тогда на козацкую землю принести нам волю... А когда переехали мы с семьей в Стокгольм, то разве нам легче жилось? Поверишь, были времена, когда ни хлеба, ни дров, ни свечек. За долги ростовщикам закладывал штандарты, перстень обручальный и даже крест золотой нательный. Я не стал судиться из-за наследства Мазепы, а свое, все что имел, - для общего блага...

- Отец, я все знал, мне сестры по секрету рассказали...

- И еще, Григорий. Пойдешь на службу военную к саксонцам - их канцлер Флеминг нам помогает. Для тебя уже выписаны документы как лейтенанту конного гвардейского полка.

- Береги мать и сестер... Их, кроме тебя, некому на чужбине защитить.

Кони рванули с места в безвестные и неблизкие южные края.

Конец ноября 1720 года. Из Гамбургского городского банка выходит молодой мужчина в богатом козацком однострое и двое слуг-козаков с немалым свертком. Они направляются к роскошному фаэтону, как вдруг нищий, сидевший на углу улицы, пронзительно свистнул. И, будто из-под земли, из боковых улочек повыныривали и кинулись к экипажу десятка полтора таких же нищих и подзаборников в лохмотьях. Козак и его слуги выхватили сабли. Странное дело, но сабли и шпаги блеснули также и в руках нищих, и на ступенях банка вмиг завязалась сеча.

Внезапно из роскошного фаэтона, словно из сказочной перчатки, стали выпрыгивать друг за другом еще козаки и налетели на ватагу подзаборников, хотевших, видимо, поживиться свертком из банка. Немного поодаль за стычкой из тихо проезжавшего другого фаэтона будто бы случайным свидетелем наблюдал посольский Димитриев.

Поначалу, пользуясь внезапностью и на удивление профессионально орудуя шпагами и саблями, нищие окружили козаков со свертком. Однако вскоре свежие козацкие силы из «перчатки» начали теснить ватагу подзаборников.

В суматохе вооруженной стычки с головы молодого мужчины в богатом козацком однострое слетела шапка, и Димитриев изумленно поднял брови.

- Сто чертей! Это не Орлик! Или то невероятное совпадение, или нас попросту кто-то продал!

Снова прозвучал пронзительный свист, и вся шайка нищих бросилась врассыпную. Через минуту на площади остались только нищенские лохмотья и воробьи, которые прыгали и чирикали, радуясь случайному зерну. Фаэтон-«перчатка» в свою очередь исчез за ближайшим поворотом.

А через некоторое время у банка остановилась скромная бричка. Ее хозяин и молодой козачок поднялись по ступеням. В дверях их встречал солидного вида банкир.

- Господин, золото Карла Великого, как приказано, ждет вас.

Граф Щекин в гостях у Григория Орлика. Помещение средней руки, не богатое и не бедное. Разве что козацкие сабли и штандарты, развешанные на стенах, свидетельствуют о высоком положении хозяина.

- Вы, Григорий, известного рода не только на Украине, но и в Вене. И когда император Петр І объявляет амнистию вашему отцу, вам и всей семье, то, по моему разумению, ему можно верить.

- Ой, граф... Вы предлагаете мне судьбу Андрея Войнаровского? Нижайше благодарю.

- Именно так. Может, вы не знаете... Его похитили агенты Ягужинского и без шума доставили в Тайный приказ князя Ромодановского. Пусть Господь облегчит его мучения после всех истязаний. Как и прозябание в «солнечной» Якутии, откуда он выйдет, я уверен, лишь вперед ногами.

- Войнаровским гарантии не предоставлялись...

- Это вы просто не знаете. На самом деле предоставлялись. Как и лицемерные гарантии и прощение несуществующих грехов, которые Петр І давал собственному сыну, коварством выманивая его из заграницы.

- Факт - убиенный сын. Доконали его по приказу родного отца Толстой, Бутурлин, Румянцев и Ушаков - удавили подушками. Один Шереметьев схитрил, не захотел брать на себя невинную кровь и притворился болезным. Другие сведущие люди твердили, что отец вообще собственными руками убил сына. Однако никто из близких или очевидцев не сомневается, что этот грех на его душе.

- А кто судья отцу? 26 июня царевича убили, и царю некогда было в течение пяти суток похоронить сына, тело которого из застенка Петропавловской крепости перенесли в церковь Святой Троицы. Сын в гробу, а отец тем временем на следующий день шумно празднует годовщину Полтавской битвы. Потом были именины, спуск корабля, фейерверки, гульбища, попойки, банкеты... И это не россказни литераторов - это печальная историческая правда. Вы этому человеку прикажете верить?

- Христос всем прощал... А еще - приказывал молиться за врагов наших.

- Надо молиться... Но я не знаю слов, которые могли бы изменить этого человека. Как и не ведаю, за какие-такие грехи Бог покарал россиян таким извергом. Ведь именно Петр І установил на Руси рабство, продажу людей, словно скотину...

- Вот-вот, за милосердие. Согласно новому указу Петра-императора, тому, кто подаст милостыню, - штраф 5 рублей. И это тоже не россказни, граф.

- Разрушенные храмы, колокола - на пушки, женские монастыри - на швейные мастерские...

- Хорошо, что напомнили об исповеди и ее тайне. Император приказал всем священникам о рассказанном на исповеди доносить в Преображенский приказ.

Граф будто озяб – вздрогнул, передернул плечами и, чуть погодя, лишь наклонил голову.

- В ваших словах, мне думается, много личной обиды. Однако отрицать их не могу: немало печальных вестей доходит до меня от других людей. Мне стыдно за свою отчизну, но я все равно люблю ее. И грущу по ней...

Плыла распятая Украина...

Разбитыми осенней распутицей дорогами, больше окольными путями, нежели большим трактом, пробирался Филипп Орлик через Речь Посполитую в Молдавию искать поддержки у турецкого султана. Ехали преимущественно по ночам, осторожно вглядываясь в загустелую темень и думая: то замерцали огоньки какого-то жилья или блеснули злые волчьи глаза? А когда, бывало, храпели напуганные кони, почуяв хищный волчий дух, то большей частью радовались, нежели боялись. От хищной стаи мужчины при оружии как-то дадут себе совет. Куда хуже дело с московскими разъездами, которые рыскали, охотясь на мятежного гетмана, многими путями.

А Григорий проходил саксонскую муштру, старательно маршировал заботливо вымощенными плацами и грыз военные наставления. Это давалось ему легко и казалось почти игрушкой после Лунденского университета, где Григорий проходил курс у профессора Регелиуса вместе с детьми благороднейших родов королевства. Муштра тоже не казалась страшной и непривычной. Еще тринадцатилетним Карл ХІІ зачислил мальчика фенрихом в свою гвардию, где Орлик даже успел пройти боевое крещение во время обороны крепости Штральзунд.

…Натруженные кони лесами и перелесками, большей частью объездными раскисшими дорогами тяжело тянули бричку, ехали в неблизкую Молдавию днем, а еще чаще - глухой ночью, при погоде и в промозглую дождевую пору. А когда где-то на горизонте полыхали молнии, то казались гетману эти далекие сполохи заревами - мнилось ему, что это горит Украина...

Писали Филиппу собратья из Глухова, а потом из Запорожской Сечи, что творилось на Украине. Батурин бы выстоял, если бы не коварная измена Ивана Носа из Прилукского полка. Едва Орлик смыкал вежды, как перед глазами снова вспыхивало пламя. Оно, безжалостное и неистовое, охватило весь город, и средь тех огненных сполохов метались люди. Смерть шла с Востока, и на прю против нее рядом с седовласыми полковниками встали женщины и дети. Бок о бок с видавшими виды козаками, чьи сабли выщербили немало турецких, крымских, московских (разве только?) сабель, отстаивал свое право на жизнь священник с дочуркой...

И силы были уже неравные. Старшину вывезли к Глухову, и палач со стеклянными глазами, с равнодушием и скукой утомленного живодера делал свое дело.

Других же защитников города ждала невиданная доселе смерть. На берегах Сейма днем и ночью стучали московские молотки, на скорую сбивались плоты и устанавливались на них кресты и виселицы. Филипп Орлик знал много языков, его пальцы перелистали не одну тысячу страниц книг разных времен и народов, но о таком пришлось читать впервые. Вниз по течению Сейма плыли плоты с повешенными на них украинскими защитниками Батурина (они счастливее, ведь их земные мучения с последним предсмертным вздохом облегчения закончились), плыли плоты с распятыми на крестах живыми еще людьми, и никто под угрозой смерти не имел права их снять.

Не верить письмам собратьев Филипп Орлик не мог. Лично перечитывал тот всеевропейский ужас, который выплескивался на страницы «Gazette de France» («Французская газета»), «Lettres historigness» («Исторические листки»), гаагской «La Clef du Cabinet» («Ключ кабинета»). «Вся Украина купается в крови, Меншиков сполна ударился в московское варварство», «Не взирая на возраст и пол, все жители Батурина вырезаны, как велят нелюдские обычаи москалей», «Женщины и дети на остриях сабель» – мерцали перед глазами у Орлика черные, невероятные для любого обычного человека строки. «А я удивлялся, почему еще в 1620 году датский ученый Иоанн Ботвид защищал в Упсальской академии диссертацию « Христиане ли московиты», – бричку гетмана бросало на ухабистой лесной дороге и корневищах, и в такт качались черные, как поздняя осенняя ночь, мысли, наливались свинцом виски. От этих дум холодело тело, а еще больше коченела душа. «Никто не знает, сколько народу нашего погибло. Одни пишут 6 000, другие насчитывают и 15 000. Один Бог ведает, сколько, приютит всех невинно убиенных в мире праведных...»

Тихо плескалась речная волна в края плотов, покачивались в такт повешенные батуринцы и медленно поворачивались на ветру, будто в последний раз прощально озирались на поля, которые будут колоситься урожаем уже без них, и тополя, которые без них будут шуметь. Страдающий взгляд живых, из которых капля за каплей истекала последняя кровь... Из водной Голгофы этот взгляд был преимущественно направлен в бездонное небо, в ту синюю вечность, где царит незыблемый покой и нет чужацкой несправедливости и боли, - страдающий взгляд поверх вымерших сел, от ужаса присмиревших в поминальной молитве.

Эти села вдоль реки мертвыми были лишь на первый взгляд. Но завтра им придется умирать на самом деле, так как действующей оставалась инструкция Петра І своим войскам – все равно, то ли это повстанцы Булавина, то ли украинский неспокойный люд: «Городки и деревни жечь без остатку, а людей рубить, а заводчиков на колеса и колья, дабы тем удобнее оторвать охоту к приставанью к воровству людей, ибо сия сарынь кроме жесточи, не может унята быть».

Гетман тем временем по ухабистым дорогам одолевал версту за верстой. Тяжело шли кони, и казалось Филиппу Орлику, что это не такая уж большая кладь из его нехитрых пожитков, что это трудно им тянуть его тяжелые думы, навеянные письмами из родных краев.

В покоях графа Щекина за пышным самоваром, который сверкал тщательно начищенными боками, Григорий лишь улыбался - так живо хозяин жестикулировал.

- Ваша Светлость, только соберемся – как сразу в спор.

- Хорошо хоть не ссоримся… А что касается упорного нежелания козаков жить с Россией, то я не могу втемяшить себе в голову, почему. Соседи вокруг только и высматривают, как бы кусок земли себе урвать, поэтому вместе легче обороняться. А для купцов какая это благодать – одна страна… Пошлины не платить, от разбойника всякого обезопаситься.

- Ваша Светлость, если бы купцы с Украины вас услышали, худо бы вам пришлось. Ибо до сих пор они оживленно торговали с Европой зерном, солью, скотиной, медом. До сих пор… А теперь ваш император такой пошлиной их обложил, что впору волком выть.

- Но ведь торгуют. И здесь в Саксонии тоже – сам несколько дней назад разговаривал с купцами из Белой Церкви.

Может быть, последними… Ибо теперь товар из Украины можно везти на Запад только через Архангельск. Ригу или Петербург. А русских купцов специально переселяют на Украину, освобождают от налогов. Знаете, до чего дошло? Чтобы продать товар, украинский купец вынужден брать «липового» перевозчика-россиянина, платить ему немалый куш только за то, что он россиянин. Не ведаю, как через много лет будут называть такую сделку, но сегодня для нашего купца это погибель. После такого грабежа кто же вас будет любить, граф?

- Перемелется - мука будет. Это лишь начало, а поначалу часто шишки набивают. Зато со временем будем иметь объединенную купеческую силу.

- А со временем - еще грустнее... Товарный поток - это не кукла, которой можно круть-верть. Развернутые в противоположном к общепринятому направлению, восточнее, в татаро-монгольское болото, они могут барахтаться там много веков. И Бог весть, когда выберутся.

Щекин так отрицательно покрутил головой, будто старался стряхнуть капли воды с мокрого чуба.

- Ну и не любите русских купцов... А я вот уважаю ученых мужей из Украины, - граф взялся перебирать одну за одной книжки на полке. - Вот грамматика Смотрицкого, вот прекрасная книга по истории Гизеля...

- И слава Богу, что хоть это помните. А то кое-кто позабыл, что первую в Москве Славяно-греко-латинскую академию основали почти в полном составе выходцы из Украины, создали как прообраз нашей Киево-Могилянской академии. А еще раньше тридцать наших хорошо просвещенных монахов основали вообще первую в России школу.

- Позвольте же мне мысль закончить. Вы почему-то взъелись на наших купцов, а мы ваших людей уважаем. Порою даже слишком. В просвещенных кругах зреет уже недовольство. Дескать, малороссы заняли самые влиятельные места - от иерархов до управляющих консисториями, от воспитателей царской семьи до настоятелям монастырских, до ректоров и даже дьячков... Нигде за малороссами места не захватишь.

- Нет здесь дива. После себя вы на моей земле оставили руину, вот и спасается ученый люд, как может, ища в чужих краях зароботка и применения Богом дарованному таланту.

- Вы редчайший собеседник: в момент перевернете все к верху дном.

- Ваша Светлость, да вы просто давно были на своей родине. Украинский люд уже гонят с должностей, он костями ложится в болотах Петербурга. Наших гетманов, даже таких наивных, как Полуботок, поверивший вашему императору и не поддержавший Мазепы, гноят в петропавловских казематах. Школы на Украине закрывают, духовную литературу печатают только по-русски. Простите мне, но у меня больше нет сил говорить об этом...

В кабинет канцлера Саксонии Флеминга князь Долгоруков вошел так стремительно, что тот, отложив перо, не сдержался, чтобы спросить:

- Что случилось, князь? Солнце не с той стороны всходит? Или турецкий султан принял христианство?

- Я уже докладывал, что у вас на государственной службе находился польский бунтовщик Мохрановский. Теперь другая новость. Под именем французского лейтенанта де Лазиски в конном полку вашей гвардии служит сын личного врага императора России, гетмана-беглеца Филиппа Орлика Григорий.

- Князь, без документов вы и меня можете объявить внебрачным сыном Папы Римского.

Долгоруков вынул какие-то бумаги и разложил их на столе перед канцлером.

- Почему? Вот списано главное из прошения самого Филиппа Орлика. Вот свидетельство того, как сын беглеца и государственного преступника дружественной вам России чудесным образом становится французским лейтенантом де Лазиски...

Князь перевел дыхание и уже не официальным тоном, а изумленно-растерянным добавил:

Канцлер взял бумаги и, смешно наклонив главу, будто под углом они читаются легче, долго присматривался, скорее, принюхивался к ним.

- Так-так... Это и в самом деле чрезвычайно серьезно. Мы изучим все... Если подозрение подтвердится, Лазиски-Орлика сразу же отдадат под арест.

Когда князь Долгоруков откланявся, канцлер позвонил в колокольчик помощнику.

- Немедленно выяснить, каким образом русские ищейки роются в наших государственных архивах, будто в собственном амбаре. Виновных отдать под суд.

Помощник вышел, и канцлер снова поднял колокольчик.

- Сегодня же вечером вызвать лейтенанта конного гвардейского полка де Лазиски ко мне на тайную квартиру.

Без права даже на имя

Уже на ступенях дома графини Авроры Кенигсмарк Войнаровский осмотрелся, ища взглядом свою карету среди длинного ряда таких же с изыском украшенных, франтоватых, раззолоченных, бросающих во все стороны солнечные зайчики экипажей , - бедных гостей у графини не бывает. Утонченная беседа в красивом обществе, замечательное вино из венецианских краев, тихо искрящееся в бокале, несколько игриво-лукавых улыбок графини Авроры, адресованных будто бы всем гостям, а на самом деле только ему одному, а главное - удачная беседа с английским посланником Матесоном, создавали то беззаботно-благодушное расположение духа, которого он давненько уже не ведывал. Слишком часто жизнь его проходила в карете между Вроцлавом и Стамбулом, Бендерами, где застрял Филипп Орлик, Веной и Стокгольмом, куда гнали его неусыпные и неотложные украинские дела.

- Остановись, если жить хочешь, - едва ступив на подножку, услышал за спиной приглушенный голос, и острый предмет уперся в бок. - Без поспешности, не вызывая подозрений, сесть в карету напротив.

Медленно оборачиваясь, Войнаровський увидел более десятка случайных людей, которые, судя по одежде, отнюдь не походили на извозчиков и прислугу гостей графини Кенигсмарк. «Шестнадцать, - насчитал. - Самому не справиться».

- Это разбой. Мы в свободном городе. По какому праву меня арестовали и кто вы? - переспросил, садясь в карету с зашторенными окнами.

- Право, сила и воля у русского императора, - услышал в ответ. - Но если без спротивления - будешь иметь право на жизнь.

Карета долго громыхала гамбургской мостовой и тряслась, будто в лихорадке, пока не остановилась посреди тесного подворья. По своим очертаниям здание напоминало Войнаровскому русское посольство, мимо которого ему приходилось нередко проезжать. Его повели длинными бесконечными коридорами, и наконец Войнаровский оказался в небольшой сырой комнате с прокисшим до тошноты запахом плесени. Громко лязгнула металлическая задвижка, лязгнула хищно и злорадно, будто волчьи зубы перед близкой и беспомощной жертвой.

И потянулись длинные дни и ночи заключения, перелистывания страниц прожитого и пережитого, разгадывания хитросплетений грядущего. Воспитание при гетманском дворе родного дяди Ивана Мазепы и возможность наблюдать за обычаями многочисленных гостей изо всех европейских королевских дворов, штудирование наук (опять же за гетманский счет) в немецких университетах, твердая и неусыпная поддержка Мазепой природных задатков Войнаровского, помогали ему в стремительной карьере. Гетман верил племяннику и относился к нему, не имея собственных детей, как к родному сыну, и таки, вероятно, готовился когда-то именно ему передать гетманскую булаву. Войнаровскому Иван Мазепа первому среди старшин доверился, открыв намерение поддержать шведского короля против захватчика-московита.

- Будет иметь волю Украина или ныне, или никогда, - положив руку на плечо племяннику, говорил в тот вечер Иван Мазепа, говорил тихо, не столько из-за боязни чужих ушей, сколько остерегаясь показаться высокопарным. - Один Бог знает, во что нам обойдется это победоносное дело против варварства, но я иду до конца. Верю, что и ты не отступишься.

Андрей Войнаровский не отступился. Не одна бессонная ночь перед полтавским столкновением, не выдерживали кони, и он менял их одного за другим - именно Войнаровскому гетман поручил контролировать перемещение русских войск вдоль украинских границ. Английский посол в Москве Чарльз Витворт в это время пишет в Лондон обстоятельный доклад: «Здесь все считают, что главным помощником и советником гетмана является фактически его племянник Войнаровский, человек молодого возраста, весьма просвещенный и способный».

Вихрь боя под Веприком, смертельная вьюга под Гадячем... В самой гуще, где искры сыпались с сабель, где не водой, а кровью оросилось поле, где смертельная жатва устелила телами, будто снопами, обширные поля, в самой гуще-сече был Войнаровский.

- Вы - рыцарь в европейском смысле этого слова, вы - рыцарь своей козацкой нации, - скажет публично Карл ХІІ в присутствии всей старшины - шведской и украинской. В самые трагические моменты Андрей Войнаровский выполняет роль связного между штабами шведского короля и украинского гетмана.

Фатальное невезение под Полтавой, горькая полынь катастрофы и отступление с гетманом... И скорбный миг, когда именно он, Андрей Войнаровский, провел ладонью, закрывая глаза Ивану Мазепе, когда гетман отходил в вечность.

Отнюдь не все безоблачно складывалось у Андрея Войнаровского с новым гетманом Филиппом Орликом. Значительная часть казацкой старшины таки хотела его, Андрея, призвать к гетманской булаве, и Карл ХІІ придерживался той же мысли, но сам Войнаровский наотрез отказывался. Однако ему, как племяннику Мазепы, досталась в наследство львиная доля сокровищ и имущества покойного гетмана.

Филипп Орлик несколько по-иному смотрел на унаследованное. Оставленное Иваном Мазепой добро он считал публичными фондами, и оно должно было принадлежать всему козачеству. Орлик не стал опротестовывать решение специально созданной комиссии, удерживал все эмиграционные дела большей частью за собственный счет, нередко оставляя жену с дочерями в большой нужде. Мужчина истинно гетманской высоты и безупречной чести, он не затеял с племянником покойника денежной распри, а сосредоточился на более важных делах. Лишь в письме к Карлу ХІІ от 13 ноября 1719 года искренне сознался: «Я молчал, хотя все мое существо воина восставало против этого молчания». Такая позиция нового гетмана не расколола эмиграции, и Андрей Войнаровский вместе с другими принимает деятельное участие в написании первой украинской Конституции. И не только...

...В каменной клетке, сырой и битой плесенью, Андрей на третий день стал кашлять. Этот кашель начинался мелкими уколами. Будто иглой, он пронизывал грудь изнутри и постепенно доходил до хрипа. Легкие играли старой истрепанной гармошкой, в конце концов раздувались и вот-вот могли лопнуть от неимоверно-мучительной натуги. Несколько часов кряду Войнаровского водили на допрос, и следователь льстиво все интересовался, что он делает здесь, в Гамбурге.

- Я - полковник украинского войска. И полковник шведской армии Его Величества Карла ХІІ. Вы не имели права меня арестовывать, - на каждый вопрос монотонно отвечал Войнаровский.

А дальше снова были сырые позеленевшие стены и кашель, который разрывал грудь... На девятый день друзья подкупили доблестную неподкупную московскую охрану, и он передал письма жене.

«Моя дорогая Аня!

Должно быть, тебя уже известили о моем несчастье, а именно как арестовывал меня в Гамбурге московский резидент, в доме которого я сижу уже девятый день. По причине интервенции трех министров, а именно шведского, цесарского и французского, город не позволяет меня вывезти. Таким образом я надеюсь с Божьей помощью отвоевать еще свободу. Так что ты этим слишком не огорчайся, так как я хоть и должен был быть заключен к приезду его царского величества, но однако, смею надеяться, что он поступит со мной как справедливый господин, зная, что я никогда не впутывался в какие-либо заговоры с моим дядей. Милая моя жена, ты имеешь на руках распоряжение, которое я отдал в письме перед моим отъздом. Так что не теряй надежды, что его величество король шведский, справедливый и ласковый господин, не позволит, чтобы несправедливость сия случилась с тобою и моими детьми. Наоборот, поскольку его величество держал меня под своей высокой опекой, постольку перенесет эту опеку также и на тебя ,и моих детей. Обязательство его королевского величества находится в руках Эреншильда, так что ты с детьми, пока я зажат в московском кулаке, должна приблизиться к нему и достать этот документ. Моя шкатулка с бумагами также в добрых руках и не пропадет. Проси лишь Бога, чтобы я вышел из-под ареста, а тогда снова все пойдет на лад. Прошу передать привет всем, кто ко мне благосклонен, и уверить, что я остаюсь и т.д.

С. А. Войнаровський»

(Перевод писем семьи Войнаровских здесь и далее подается по книге Альфреда Иенсена «Семья Войнаровских в Швеции. Дополнение к истории невзгод соратников Мазепы»).

В последние годы жизнь Андрея Войнаровского казалась сплошным удовольствием. Красивый и зажиточный шляхтич путешествует себе по Европе, развлекается, гуляет и волочится за женщинами на баллах при монаршьих дворах Европы, будучи везде принятым в аристократических кругах. Между тем он заводит нужные знакомства, ищет и находит союзников для освобождения Украины. Самые именитые особы королевских дворов подолгу числятся в его должниках, и зажиточный дворянин деликатно не напоминает отдавать одолженное, в частности и Карлу ХІІ. Шведский король вообще все более глубже влезает в долги Войнаровскому (это кроме взятого у украинского войска через посредство Орлика). Лишь в течение 1709–1713 годов монарх набрал у него 57 800 дукатов, 60 000 цесарских талеров, 45 000 талеров Альберта. Весь Гамбург сплетничал по поводу вероятного романа Андрея с графиней Авророй Кенигсмарк. Неизвестно, бывает ли дым без огня, однако именно в изысканном салоне графини Войнаровский ближе познакомился и стал приятелем Матесона, влиятельного английского дипломата. Британия к тому времени весьма зорко и осторожно посматривала на восток, на русское нашествие в западном направлении, на экспансию в Северную Европу и угрозу всей тогдашней европейской цивилизации. Подолгу речь шла о трагедии козацкой нации. Сожженные села и истребленный люд, плоты с распятыми украинцами, плывущие в кладбищенской тишине по тихому Сейму...

Это была своевременная информация: в британском парламенте как раз решался вопрос об отношении к России, эскадра адмирала Нориса уже вошла в Балтийское море. Петр І небезосновательно боялся, что украинцы в борьбе за волю найдут себе союзников на Западе, как и осенью 1708 года. Бесстыдно подрывая все тогдашние международные основы, Россия решилась на арест Войнаровского - в случае вооруженного конфликта большой культурный европейский центр, свободный город Гамбург, не устоял бы против русского нашествия. Ибо, воюя со шведами и их польскими союзниками, русские войска дошли до Макленбурга, что не так уж и далеко от Гамбурга.

Сидя в каменном мешке, в могильной тишине, где удавалось даже слышать, как капля воды стекает по стене, Войнаровский тасовал, будто карты, события последнего времени. Только теперь он понял, какое тщательное наблюдение было за ним установлено - начиная от горничной, которой дважды чуть не разбил лоб дверью, списывая все на женское любопытство, и заканчивая подозрительными извозчиками, которые сопровождали его, куда бы он ни ехал шумными улицами Гамбурга. Со временем лишь, во время допросов в Москве, с наглым смехом в лицо следователи расскажут и распишут ему по часам всю его гамбургскую жизнь: наняв немца Биттилера и целый штат шпионов, царские ищейки фиксировали каждый его шаг. Но и этого им показалось мало. В Гамбург прибыл целый штат офицеров под начальством особо доверенной императору персоны Александра Румянцева - он войдет в историю тем, как обманом фактически похитил царевича Алексея, чтобы потом Петр І мог собственноручно вогнать сына в гроб.

Обо всем этом Андрей Войнаровский узнает погодя. А тем временем в Гамбург царица Екатерина присылает свою гофмейстрину. Причина для глаза человеческого пристойная - найти помещение для родов беременной царицы, решившей разрешиться именно здесь. Гофмейстрина перед тем как искать хоромы, прежде всего едет к Авроре Кенигсмарк. Речь ведется отнюдь не о родах. Московская гостья убеждает графиню: пускай Войнаровский сдастся на милость царя, и тот в знак доброй воли разрешит Андрею поселиться где бы то ни было в Европе.

Озабоченность царского двора была понятна. В Европе назревал громкий скандал. О диком нарушении Россией международного права немедленно докладывали своим правительствам и монаршьим дворам дипломаты Швеции и Голландии, Франции и Британии, Испании и Дании. Почти все известнейшие газеты тогдашней Европы (французская «Gazettе de France», испанская «Gaceta de Madrid», английская «The Moderator Intelligencer», голландская «Gazett de Leyde», международное и чуть ли не саме популярное тогдашнее издание «La Clef du Cabinet») с удивлением и негодованием писали о беспардонном азиатском растоптании прав свободного города.

Резкий протест высказал Стокгольм, требуя освобождения Войнаровского как полковника шведской гвардии, французская дипломатия призвала придерживаться христианских ценностей (еще чего захотела...). Вена говорила о недопустимости нарушения международного права, тем паче, что цесарь был номинальным владетелем немецких земель.

Ощущая мощную поддержку всех европейских дворов, имевшую для Андрея куда больший вес, нежели императорское слово, он поступил весьма неосмотрительно. (Хотя слово давала и беременная царица, не боясь греха в такое время, и со временем сам Петр І, уверяя графиню Кенигсмарк).

5 декабря 1716 года Андрей Войнаровский соглашается на выдачу его русским властям. Русский император оказался в самом деле хозяином своего слова: как дал, так и сломал... Полковника двух армий, воина и дипломата, знаемого в Европе политэмигранта, семь лет гноили в Петропавловской крепости, а после этого еще два десятка лет «закаливали» в сибирских снегах, в Якутии. И никто не имел права даже знать настоящего имени каторжанина - еще одна азиатская «свинцовая мерзость» русского двора... Лишь случайная встреча историка и исследователя Миллера последним отголоском дойдет до цивилизованного мира, и Кондратий Рылеев напишет романтическую поэму «Войнаровский». Напишет, а через несколько лет свободолюбивейшему автору «именем императора» хотя и другого, но российского двора палач накинет веревку на шею, и тело повиснет, вздрогнув, и закачается, как качались повешенные украинцы, плывя по Сейму мимо пологих его берегов...

Однако трагедия семьи Войнаровских (никто не знает и во веки веков не узнает, где могила Андрея) на этом не закончилась. Семья, которой задолжали не в одной европейской столице, очень быстро оказывается в материальном затруднении. Благодаря научному подвигу Альфреда Иенсена к нам дошли письма жены Войнаровского Анны.

Ее имения на Украине царское правительство конфисковало, мать и сестер подвергли заключению в Москве. Поэтому она слезно напоминает о себе и деликатно - о необходимости отдавать долги шведскому королю в праздничный первый же день 1718 года.

«Повелитель!

Ваше величество удивится, видя меня у своих стоп со слезами на глазах в день, когда, по обычаю, все тешатся и радуются.

Это вовсе не значит, чтобы я не разделяла равно с наивернейшими Вашими подданными счастья, которое они ощущают под властью Вашего Величества; однако ж трудно иметь ясное чело, когда кто-то не имеет на что выживать. После трехмесячного ожидания, очень долгого, если взять во внимание мое положение, я стою перед окончанием года, но не вижу конца моим несчастьям, и, когда бы я не имела твердой надежды, что Ваше Королевское Величество помогут исполнению того обещания, каковое вы были добры мне дать, то мне казалось бы, что новый год наступает лишь для того, чтобы продолжить мои страдания.

Однако вопли моих покинутых детей удваиваются, нетерпение моих неумолимых поручителей возрастает и собственная нужда гонит и гнетет.

Смилуйтесь надо мною, Повелитель, и не допустите, чтобы я поднялась от Ваших ног, не сменив слезы, которые выдавливает из меня тяжелая нужда, на слезы признательности.

Ваше Величество дали знаки своей доброты людям, которые в оправдание права на ласку могли ссылаться лишь на свою нужду, но я имею помимо этого и другие титулы, которые должны склонить Ваше Величество в мою пользу.

Я заканчиваю пожеланием счастья для священной особы Вашего Величества, пожеланием тем более горячим, что длинный и счастливый бег Вашей жизни является единственной надеждой для меня, покинутой чужеземки.

Остаюсь и т.д.

А. Войнаровськи»

К величайшему сожалению, надежда семьи Войнаровских на возвращение огромных долгов из шведской казны не осуществляется, как не осуществляется и пожелание Анны королю долгих и счастливых лет: Карл ХІІ вскоре умирает.

Королева Ульрика, как порядочный человек, начинает хоть и по чайной ложке, но выплачивать долги, однако, по горькой иронии судьбы, эта выплата подпадает под инфляционный обвал.

18 июня Анна Войнаровская пишет новое письмо.

Приличные люди в приличной стране, хотя и бывает непомерно тяжело (Карл ХІІ оставил после себя государственных долгов приблизительно на 20 миллионов шведских крон), но стараются держать слово, стремятся выполнить хотя бы по частям свои долговые обязательства. Шведский сейм постановляет платить Анне Войнаровской ежегодно 4 000 серебряных талеров. Однако Анна на такую сумму не соглашается и пишет новое письмо, теперь уже в адрес сейма.

«Мои господа!

Ее Величество королева изволила отослать меня к Высоким Чинам, чтобы рассмотреть мою претенсию; ведь я просила сие собрание дать мне удовлетворение, но не получила никакого решения, а лишь ассигнование с 4 апреля 1720 г. на две тысячи плетов. На эти ассигнаты я получила лишь 500 плетов в день 9 мая. Я просила Господина президента Лагерберга выплатить мне остаток, но до сей поры не получила ни гроша. Поэтому позволяю себе почтительно просить Ваши Эксцеленции рассмотреть ту несправедливость, которую мне причинили. Я совершенно не могу выжить, а тех двух тысяч плетов, которые мне признали на удержание, а к тому еще оплатить векселя за свою семью на Шлеске и покрыть старые долги как моего мужа, так и мои собственные. Когда бы я, несчастная, ничего не получила, то побаиваюсь, что умру от нищеты, так как я чужеземка, которая не имеет здесь ни родственников, ни друзей. В этом положении я не знаю, как смогу существовать. Мне писали из Шлеска, что не хотят и дальше содержать моих детей, так как я не в состоянии посылать деньги для своей семьи. Я впадаю в отчаяние, видя, что мой муж в тюрьме уже четвертый год, а не имеет хоть скудной подмоги от Швеции, и прошу, Мои Господа, рассудить, справедливое ли это вознаграждение человеку, который посвятил свою судьбу и имущество для сего народа, - чтобы покинуть его в беде. Именем Бога умоляю Вас, Мои Господа, еще раз не дать мне гибнуть и далее в таком тяжелом положении, принять окончательное решение, потому что я не нахожу в себе силы быть в разлуке с семьей.

В надежде на благосклонное отношение и т.д.

Анна Войнаровски»

Можно понять отчаяние и законное требование Анны Войнаровской, как и понять непростое положение шведского руководства, которое задыхалось в долгах и не успевало платить по обязательствам. Дело постепенно приводит к конфликту, Войнаровская просит наконец выдать ей загранпаспорт и правительственный документ, что «в Швеции не хотят оплатить ей долг». Обращение А. Войнаровской рассматривается на королевском совете, для которого слово и честь не пустые звуки. Поскольку государство не может рассчитаться сразу с этой семьей, граф Кронгиельм предлагает королевскому совету вариант отсрочки долга: «Я очень боюсь, что когда она не получит никакого удовлетворения, то сие дело еще не раз наделает хлопот. Она находится нынче в нужде, и я думаю, что когда бы с нею пришли к согласию, то Войнаровская отказалась бы от значительной части своей претенсии и удовлетворилась бы тем, чтобы получать выплату ратами на протяжении пяти, шести, а может, даже и десяти лет. На случай же, когда она выедет из страны, ничего не получив, и поставит свое желаемое через посредничество какого-нибудь царствующего дома, то, уверен, мы не отделаемся так легко от этого целого дела».

Между Войнаровской и королевским советом еще несколько лет длились переговоры, наконец Анна получила большой замок Тиннельзе на живописном Мелярском озере, дом в Стокгольме и значительную выплату наличными деньгами. И хотя долг так и не был погашен, однако шведское королевство искренне ходатайствовало о своей чести.

Со временем Анна Войнаровська через брата полковника Федора Мировича хлопочет перед Варшавой о других семейных поместьях, только бы брат помог возвратить:

Вот так обернулась жизнь для украинской аристократии: на востоке по-бандитски все отобрали и родных - в казематы и Сибири, а на западе - не сполна отдали...

...Можно бросить в наибольшую в мире мерзлоту, в снега и лед, без права даже на имя, полученное при крещении, Андрея Войнаровского, матерей и сестер можно заковать в глухих московских казематах, и не сломить всего народа и не завоевать весь мир «несытым глазом», кровно переняв мечтания Чингиз-хана.

Помощник канцлера Саксонии Флеминга появился на пороге его кабинета и доложил:

- Лейтенант конного гвардейского полка де Лазиски!

Через какое-то мгновение явился и сам визитер.

- Прошу садиться, - мрачно сказал канцлер, показывая на стул. - У меня, а еще больше у вас серьезные неприятности.

Канцлер порылся в стопке бумаг на огромном столе и прикипел взглядом к одному из документов.

- Русское посольство каким-то образом разузнало ваше настоящее имя. Поэтому и в наших интересах, и в интересах вашей личной безопасности вам надлежит немедленно исчезнуть. Иначе я вынужден буду вас арестовать и передать русской стороне.

- Понимаю вас, - вытянулся лейтенант. - Я хочу искренне поблагодарить за возможность служить в вашем гвардейском полку, за возможность изучать военную науку и искусство, которым в Саксонии, убежден, сегодня нет равных в Европе.

- В свою очередь благодарю, лейтенант. Мне немного неудобно даже перед вашим отцом, я его давно и искренне уважаю, как и то дело, за которое вы взялись. Но сегодня мне нужно выполнять союзнические обязательства перед Россией.

- Простите мне по молодости лет то, что я сейчас скажу. Если бы еще так вежливо Россия выполняла свои союзнические обязательства, - лейтенант нажал на слове «свои» чуть ли не до свиста. - Союзнические обязательства России, подписанные на Переяславской раде, Москва презрела и растоптала, они обернулись для моей страны немыслимой трагедией. Ныне, «выполняя союзнические обязательства», Россия разожгла Кавказ, и никто не знает, сколько столетий там будет полыхать пламя... Не уверен также, что союзнические договоренности Саксонии с Россией не завершатся когда-нибудь торжественным маршем русских сапог по мостовым Дрездена, а на его улицах не воздвигнут памятник союзнику или освободителю Петру І или еще кому-либо из его придворных, или просто солдат.

- Один Бог знает, кто будет завтра нашими друзьями, а кто - врагами... - недовольно тряхнул головой канцлер. - Мы руководствуемся лишь сегодняшними собственными интересами. Вот ваши исправленные документы на имя капитана шведской гвардии Кароля Бартеля. И не медлите, молодой человек, вас могут в любую минуту схватить.

Уже в дверях Григория догнали последние слова канцлера.

- А если судьба дарует возможность снова увидеть отца - передайте мой поклон и уважение.

Вор Его величества

Архиепископа Феодосия, новгородского владыку, неожиданно остановили вместе со свитой на мосту, уже перед входом во дворец князя Меншикова.

- У меня неотложное дело, - попробовал объяснить архиепископ.

- Чем я хуже светлейшего князя? - не вытерпел наглости простолюдинов новгородский владыка. Все это его тем более бесило, что за время стремительного карьерного взлета архиепископ не раз помогал Меншикову. И Александр Данилович старался всячески угождать высокопоставленному душеприказчику и когда-то предупредительно смотрел в глаза авторитетному владыке.

Архиепископу Феодосию эта попытка приравнять себя к светлейшему князю обошлась весьма дорого...

Князь Меншиков на этом свете не видел равных себе – ни на востоке, ни на западе, ни на холодном севере, ни на жарком юге. До Бога далеко, а потому лишь император Петр мог быть выше его, да и то не намного. Сын конюха, продавец пирожков и булочек в Москве, которому повезло стать слугой Лефорта, который отнюдь не щедро платил копеечный заработок, зато щедро раздавал пинки и пощечины, теперь Меншиков вершил судьбы миллионов, одним движением брови мог наградить имениями или отправить под топор палача.

Владыка Феодосий знал эту черту характера Александра Даниловича, но не мог даже подозревать, что одно приравнивание сана архиепископа к положению недавнего продавца пирожков может стоить ему жизни.

Вскоре три архимандрита пишут донос о том, что архиепископ Феодосий произносил слова «противные и молчания не терпящие». 24 апреля Феодосия арестовывают и отправляют на допрос. Дальше все идет по привычной колее - недруги из церковной среды пишут нужные свидетельства («бранил весь российский народ «безумными нехристями, хуже турков и всяких варваров»). Понятное дело, дальше новгородский владыка пишет прошение о помиловании, раскаивается в том, что на мосту назвал часового, не пропустившего его во дворец, «дураком».

Тщетно надеялся новгородский владыка на помилование. Допросы «с пристрастием» пошли по второй кругу. И здесь архиепископ под пытками должен был вспомнить все свои «грехи» - особенно раскаивался в том, что перед тверским архиереем оговорился:

«На банкет во дворец пригласили только сенаторов, а членов Синода не пригласили, сейчас потчуют только сенаторов, а о духовенстве вспомнят, когда будет смута в народе...»

Итак, наказание не замедлило. Уже 11 мая был подписан императорский указ о ссылке владыки в далекий карельский монастырь в устье Двины.

Допросы других духовных лиц тем временем продолжались, и появлялся новый компромат. Синод «по высочайшему повелению» лишает Феодосия архиерейского и священницкого санов. Его посадили в камеру с маленьким окошком, не допустили к нему людей, а из пищи дали лишь хлеб и воду. Он выдержал от середины октября до 5 февраля - в этот день караульный фенрих Григорьев доложил губернатору, что арестант монах Федос упокоился.

Жестокость Александра Даниловича Меншикова во время уничтожения Батурина (в ХХ столетии на Нюрнбергском процессе такие дела квалифицировались как «преступления против человечества») объяснялась не только тщательным выполнением инструкции Петра І «Городки и деревни жечь без остатка, а людей рубит, а заводчиков на колеса и копья». Князь Меншиков, как он думал и в чем был убежден, испытал личное оскорбление от батуринцев, даже большее, чем от архиепископа Феодосия.

...Ворота крепко затворены, на стенах - стража. Четыре десятка пушек готовы в любую минуту разрешиться смертоносными ядрами... Иван Мазепа отъехал из Батурина, руководить обороной поручили полковнику Дмитрию Чечелю. Подальше от стен остановился роскошный рыдван, вокруг которого роился отряд всадников. Один из них отделяется от компании и, поднимая выль, скачет к воротам Батурина. Во всаднике по одежде узнают русского офицера.

- Э-ге-е-й! - кричит всадник, очевидно, выполняющий роль парламентера. - Батуринцы! Ваш город имеет честь принять высокого гостя! Светлейший Святого Римского и Российского государств князь и герцог Ижорский, генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской, кавалер орденов... Александр Данилович Меншиков!

Пока офицер, надрывая голос, пересчитывал польские, русские и датские ордена, батуринцы перебрасывались между собой насмешливым словом.

Наконец офицер, заканчивая выкрикивать ордена и титулы, эаскашлялся.

- Его милость гетман приказал нам к его возвращению никому не отворять ворот.

Всадник завертелся кругом на нетерпеливом коне и снова закричал:

- Светлейший князь Меншиков в последний раз требует впустить в город!

- У нас, в Батурине и в Украине, требует только наш гетман!

Князь Меншиков молча наблюдал за переговорами издалека, недоумевая неспешности батуринцев, а когда примчал офицер и доложил об отказе, побагровел и пригрозил в сторону Батурина крепко сжатым кулаком.

- Они дорого заплатят за это. Если будет кому платить.

Негодование батуринцев тем временем нарастало, закипало и готово было выплеснуться нежданным.

Кто был с Меншиковым сначала, из потешных полков и стрелецкого бунта, тот имел представление о мстительности и реальности угроз князя. Когда стрельцов связали, то казнили их во время банкета. И когда уже палачи устали, то другие брались за топор. А Меншиков особо отметился.

- Двадцать голов, - докладывал он царю, - уже не головы, а капуста.

И еще была у князя одна черта, которая не покидала его в течение жизни: жадность к деньгам и богатству.

Вот что мы сегодня находим на сайте (htpp: rosculture.ru) «МК. Афиша. Федеральное агентство по культуре и кинематографии».

Этот патологический ворюга, которому присвоили звание академика, хотя он до смерти так и не научился читать и писать, сумел похитить фантастические по тем временам средства Если такие фортели «наисветлейший» мог выкидывать под носом у императора, то что уже говорить о подвигах этого государственного преступника на Украине. Особенно отметился именитый казнокрад в «Почепском деле». За кровавые расправы с невинными людьми царь «подарил» Меншикову украинский город Почеп с окрестностями. Но жадность неграмотного «академика» не ведала границ, даже определенных царем-батюшкой, так что он грабил всех вокруг. Было громкое следствие (не от одного он просто откупился), но из всего этого вышел пшик - в казну сановный вор вернул едва ли шестую часть украденного.

Грабеж украинского народа приобрел такие размеры, что даже ширились слухи о возможном падении царского фаворита. На именины его супруги, брезгливо презрев приглашение, не пришло большинство тогдашних сановитых вельмож.

Русский историк К. В. Сивков приводит интересные данные о размере казнокрадства Меншикова, когда судьба наконец таки рассудила, что настоящее имя этого сановного и неграмотного академика - арестант.

К. В. Сивков отмечает, что поземельный доход Меншикова составлял 1 300 000 рублей в год. У ворюги конфисковали крестьянских душ 90 000, городов – 6 (Ораниебаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп и Батурин), наличных денег – 4 000 000 рублей, в заграничных банках – 9 000 000 рублей, драгоценностей – на 1 000 000 рублей, золотой посуды – 105 пудов (свыше 1720 килограммов), а сведений о весе серебряной посуды даже не сохранилось. Уместно заметить, что весь бюджет России в 1724 году составлял по доходам 8,5 миллионов рублей (М. А. Сторчевой. «Основы экономики»).

То есть Меншиков награбил в несколько раз больше, чем весь тогдашний бюджет России. Причем пересчитали только денежную наличность, банковские вклады, взвешенное золото и т.д. А кто определит «рыночную стоимость» 90 000 крепостных душ, тех шести городов и неисчислимого количества сел?.. И когда воспевают деяния «полководцев» наподобие Меншикова, то людям на уши вешают обыкновеннейшую лапшу. Так как не благо «единой и неделимой» гнало этих профессиональных убийц и грабителей - они шли через кровь человеческую и охваченные пламенем города и села ради шкурной выгоды, лишь бы еще что-то «прирезать», «пришить», гнала их ненасытная жадность.

Целесообразно также указать, кому еще раздавались украинские земли после Полтавской битвы. Кроме десятков тысяч десятин самых плодородных грунтов, захваченных А. Д. Меншиковым, немало присвоила и другая московская знать. Как пишет П. Штепа, ссылаясь на «Киевскую старину» (1885, Ч. 4.), было подарена украинская земелька князю Г. Потемкину – 42 000, графу Скавронскому – 39 000, московским полковникам – по 10 000, а младшим офицерам – по 5 000 десятин. Только на территории между Бугом и Днестром за 10 лет (1776-1786) московские пришельцы присвоили 4,5 миллиона десятин земли.

Теперь нетрудно понять, почему в ожидании такого щедрого гонорара, а на современном сленге - дерибана, московская верхушка, жирно облизываясь, вешала и распинала на крестах наших людей и пускала плоты с телами по тихому течению Сейма, к Десне и дальше к Днепру - человеческий ужас должен был стать в помощники грабителям.

Отчего же Меншикову все сходило из рук? Вместо ответа читателю (пусть простит!) предлагаю довольно объемную цитату из сайта http:/Lib.rin.ru, с. 7.

«Чем объяснялась снисходительность Петра? Только ли сентиментальными воспоминаниями о юности, о походах и совместных ратных трудах? Екатерина, конечно, заступалась за Александра Даниловича, но с тех пор, как Петр поймал ее на супружеской неверности, слово императрицы значило не так уж и много... В народе, правда, ходил слушок, что Петр все прощает фавориту за то, что находится с ним в противоестественной связи. Слух этот, кстати говоря, получил косвенное документальное подтверждение - сохранилось так называемое «дело каптенармуса Преображенского полка Владимира Бояркинского». Этот каптенармус в 1702 году проезжал как-то мимо дома Меншикова со своим родственником, который спросил его: отчего это Александр Данилович так богат и за что царь к нему так милостив. Бояркинский, усмехнувшись, ответил: «За то, что царь живет с Александром Даниловичем блядно». Вскоре родственники поссорились и, как в России часто бывает, на каптенармуса поступил донос - от того самого родственника. Доноситель, кстати говоря, под пытками свой донос подтвердил и благополучно умер в тюрьме, а Бояркинского сослали с женой и детьми в Азов, разжаловав в солдаты. Это было очень странно, потому что по практике того времени за хулу на государя наказывали много круче - либо смертной казнью, либо отрезанием языка. А Бояркинского просто сослали... Странно...

Как бы там ни было, а к смерти Петра 28 января 1725 года светлейший дотянул. После смерти Петра на престол взошла Екатерина І, и это событие стало пиком в карьере неугомонного князя - фактически вся власть в стране попадает в его руки - те самые, которые хорошо помнила Екатерина, которую когда-то Меншиков взял как военный трофей, а позже уступил Петру...

Историк Ключевский так писал о том периоде: «Когда в лице Екатерины I на престол явился фетиш власти, они («Птенцы гнезда Петрова» [...]) почувствовали себя самыми собой и трезво взглянули на свои взаимные отношения, как и на свое положение в управляемой стране: они возненавидели друг друга, как старые друзья, и принялись торговать Россией, как своей добычей. Никакого важного дела нельзя было сделать, не дав им взятки; всем им установилась точная расценка, с условием, чтобы никто из них не знал, сколько перепадало другому. Это были истые дети воспитавшего их фискально-полицейского государства с его произволом, с его презрением законности и человеческой личности, с преступлением нравственного чувства».

Деятельность светлейшего в последовавшие за смертью полтора с небольшим года прекрасно иллюстрировала народная поговорка: «Отчего ж не воровать, если некому унять». В 1724-1727 годах Военная Коллегия, которую возглавлял генералиссимус Александр свет Данилович, получила с крестьян 17 миллионов рублей, а на военные нужды было израсходовано лишь 10 миллионов. Куда делись остальные семь, да еще поступившие за прошлые годы недоимки - тайна, мраком покрытая...

Богатства Меншикова были огромны... В этот период он отсылает в Москву часть драгоценностей и денег - для их перевозки потребовались шесть (!!!) сундуков... Вотчины князя по площадям не уступали территориям некоторых государств, таких, например, как Германия...»

А погорел генералиссимус Меншиков (кроме «академика», вор-царедворец частью интригами, часть подкупом сумел получить и это звание) почти на мелочи. Уже при Петре ІІ купцы подарили совсем юному императору роскошное блюдо с золотыми монетами, однако к царю ни блюдо, ни монеты не дошли - приклеились к липким рукам «академика». Петру ІІ, конечно, доложили, и грянул императорский указ - арестовать генералиссимуса. Вскоре вышел и другой указ, по которому Меншикова лишили всех чинов и наград, а также конфисковали его имущество.

Уже в ссылке, в Березовом, сибирской глубинке, перед смертью он скажет детям: «Здесь, в удалении, любезные дети мои, познал я, что есть закон и есть разум, которые не сопровождали меня в дни моего благоденствия».

«За тебя Господь покарает Россию...»

Cтанислав Лещинский, экс-король Польши, стоял у окна и задумчиво смотрел в даль, на восток, где за кислыми осенними туманами, хмурыми сердитыми тучами невесть как далеко была капризная и неприязненная, но такая овеянная мечтой Варшава.

- Капитан шведской гвардии Бартель! - по-военному с нажимом доложил молодой мужчина, переступив порог. - Прибыл по Вашему приказу.

- Садитесь, капитан... Орлик, - с усмешкой обратился к офицеру Лещинский и оценивающе измерил взглядом. - Мне о вас кое-что докладывал французский посланник маркиз де Монти, имею устные рекомендации от большого Примаса Речи Посполитой, брата коронного гетмана Теодора Понятовского, знаю мнение киевского воеводы князя Иосифа Потоцкого... Не буду лукавить: ваше будущее путешествие вместе со мной связано с немалым риском. Риском для жизни.

Лещинский уперся взглядом в Орлика, взгляд этот был твердым, казалось, даже пружинил, будто испытывал гостя на прочность.

- Воин, который взял в руки оружие, должен выбирать: сабля или страх.

- Тогда почему же согласились, капитан, на это опасное путешествие? Может, в деньгах нуждаетесь ?

Искорка иронии промелькнула в глазах Лещинского, вспыхнула и так же внезапно погасла: Лещинский имел подробнейшие сведения о Григории Орлике. В письме к его зятю, королю Франции Людовику XV, посол в Польше маркиз де Монти писал: «Сам Господь Бог послал нам господина Орлика. Как только его впервые увидел, я понял ценность этого человека. Григорий Орлик отважный старшина, владеет разными языками, польский и немецкий знает так хорошо, будто родился в этих странах. Ему хорошо знакомы вся южная Германия и Польша».

- Жизнь, к счастью, не измеряется ни флоринами, ни золотыми.

- А может, капитану по сердцу пришлась какая-нибудь благородная барышня, и теперь дело совсем за небольшим - красивое поместье где-нибудь в живописном уголке Речи Посполитой, - лукаво щурился экс-король. - Можно придумать, выделить что-то из того, что враги мои делили и не доделили... - добавил после паузы уже с горечью.

- Тогда почему голову подставляете, капитан? Я вам не сват, не брат, не родня - человек без причины ничего не делает. В конце концов, - посуровел Лещинский, - если я не возьму в толк настоящих мотивов вашего риска, то просто буду бояться отправляться с вами в такую дорогу.

- Я ни в чем не нуждаюсь, кроме как в исторической справедливости.

- А это что за монета такая - «историческая справедливость»? - растягивая слова, перекривил гостя Лещинский. - И какой королевский двор ее чеканит?

- Смею думать, при дворе ее величества Судьбы. Историческая справедливость требует возвратить вашей венценосной особе польскую корону, которая отобрана незаконно.

- А вам то что из этого, какой-такой навар, капитан Бартель? - ирония Лещинского перерастала в плохо скрывемую злость. - Вы же даже не поляк, простите, чтобы этим проникаться.

- Я почему-то загадал: если сбудется эта справедливость, то должна осуществиться и другая - теперь уже в истории моего края.

- Возвращение гетманства на Украине моему отцу Филиппу Орлику.

Экс-король тяжело откинулся на спинку кресла и как-то странно передернул плечами, будто хотел сбросить с них то, что раздражло его и тяготило.

- Достойная монета, мой капитан. И чеканенная при дворе уважаемом. Вот теперь я уже спокойно буду отправляться в неблизкий наш путь. Идите, о времени отъезда и обо всем другом вас уведомят.

Лещинский еще долго ходил по кабинету, будто собрался его таки перемерить шагами, и мысли его неслись снова на восток, снова к Варшаве и даже дальше, мысли почему-то заняты были человеком, который принес ему и его отчизне больше всего зла, - Петром Первым.

Станислав Лещинский вспоминал русского императора не столько из-за обиды - после катастрофы под Полтавой, потеряв королевскую корону, он вынужден был выехать из Польши во Францию, и не столько из-за желания неудовлетворенной мести - весной 1711 года польский военный отдел Потоцкого посылал на помощь войскам Филиппа Орлика, чтобы освободить Гетманщину от московской орды, но намерениям этим не судьба была осуществиться. Вспоминал Петра даже не из-за злорадства - московского императора давно черви сгрызли, а он, Станислав, жив и еще может реализовать новые планы. Скорее думал о покойном враге с каким-то несогласным удивлением: почему польские старшины, старшины Ивана Мазепы и Филиппа Орлика, которые обучались в лучших европейских университетах, прошли военную подготовку при именитейших королевских дворах, владели многими языками, в конце концов, закаленные в нелегких битвах, в которых отмечались настоящей, а не показной храбростью, так вот, почему они не оказались сильнее московских старшин? Неужели культура, образованность и рыцарство всегда беспомощны перед хамством, бескультурьем и варварской дикостью, как может быть беспомощно культурное растение перед тучами дикой саранчи?

Уроженец Львова, Станислав Лещинский хорошо знал менталитет и польского, и украинского народов, их сильные и слабые стороны, но неизменно верил в стойкость их душевного костяка, в упорство и чистоту духа. А может, дело в государственном устройстве? Как обеспечить вольность для народа и вместе с тем крепкие государственные устои? Какую-то долю этих мыслей он излагал сейчас в книге «Свободный голос, обеспечивающий свободу», в которой писал о необходимости реформы для укрепления Речи Посполитой. Книга была уже почти завершена.

В душе Станислав Лещинский в поражении украинцев и шведов под Полтавой, ставшей и его личным поражением (нашествию противостояло немало поляков), винил в значительной мере Карла ХІІ. В России, в глубоких Петровых тылах, как раз вовремя разгорелось и грозило стать неугасаемым восстание Булавина. Оно ширилось с невероятной скоростью: как при настоящем пожаре внезапно срывается ветер и пламя с треском, с негаданным еще недавно и внезапным вихрем мчится со скоростью арабского скакуна, охватывая и безжалостно пожирая все вокруг. Лещинский думал, что шведский король мог воспользоваться моментом, не затягивать генерального сражения, ударить стремительно по напуганному бунтом и растерянному Петру. Вместе с тем Карл ХІІ проявил неоправданное великодушие, дал возможность из монаршей солидарности подавить бунт простонародья, надеясь на такое же благородство московского императора. Черта с два! Здесь не Версаль - здесь Восток, здесь особая арифметика азиатского коварства.

Станислав Лещинский о Петре І знал много - при европейских дворах смеялись, изумлялись, приходили в негодование и... вместе с тем приходили в ужас от московского царя. И что приметно: уточняя эти пересуды, он редко наталкивался на преувеличения, скорее наоборот. Лещинский был уверен, что со временем этот ужас и грязь, которая сопровождала его восточного врага, выплеснется за пороги королевских дворцов и, как бы ни прятали правду придворные русские историки, люди будут знать обо всем - от скандального «большого посольства» молодого царя, который выставил на посмешище Россию - к позорной смерти от венерической болезни.

…Прошли столетия, и в самом деле все выплеснулось: на страницы солидных монографий историков, в радиоэфир, на полосы незаангажированных журналов и газет, пошло кочевать страницами книг.

Одно из первых ведер нечистот в лицо России Петр выплеснул своим «большим посольством». Официоз в продолжение нескольких столетий выдавал его за весьма революционную штуку - дескать, царь учил в Европе погрязших в азиатчине земляков. А вот как ныне (08.09.2002 года) повествуют об этом историк Московского госуниверситета Дмитрий Зелов и журналист Елена Ольшанская. Фрагмент из передачи «Великое посольство» на радио «Свобода»:

Дмитрий Зелов: «В Англии он нашел то, чего искал – нашел уже непосредственно точную науку, основанную на теоретических расчетах, основанную на чертежах. Но здесь чувство меры ему изменило. В Дэпфорде Петр поселился в доме члена английского научного общества Эвелина. Но Эвелин в этот момент сдавал свой дом адмиралу Бенбоу. Адмирал Бенбоу нехотя уступил достаточно хороший и приличный дом Петру и его свите. После нескольких месяцев пребывания, когда уже русские оставили этот дом, адмирал Бенбоу, увидев свои владения, пришел в ужас. Этот факт достаточно мало известен. Если крупные историки, такие как, скажем, Богословский или Ключевский, не могли обходить его вниманием, они старались писать об этом факте по минимуму, либо рассказать о том, что, возможно, просто Бенбоу хотел поживиться за счет казны и приукрасить то, что осталось. А что же реально было? Реально английские газоны, которыми так славится Англия, трава была стерта до земли. Более того, были поломаны все садовые деревья, была поломана ограда, полностью были испорчены стекла в доме. По воспоминаниям английских современников, Петр со своими друзьями устраивал катание по газонам на садовой тачке на скорость».

Елена Ольшанская: «После отъезда Петра хозяин дома в Дэпфорте подал жалобу властям, перечислив все поломки и потери в доме. Кроме уничтоженного сада и разбитых окон, речь шла о сожженных в каминах дорогих стульях, загаженных, прожженных драгоценных коврах, изодранных обоях, испорченном и порванном постельном и столовом белье, простреленных и проколотых картинах, разбитых каминах... Король Вильгельм безропотно заплатил хозяину 300 фунтов. Он и сам однажды посетил Петра в этом доме, где на него напала обезьяна - любимица Петра. Царь спал в одной комнате с 4-5 людьми, при нем был шут. Когда вошел король Вильгельм, астматик, несмотря на холод, он попросил открыть окно: воздух в дом был ужасен».

А вот как вел себя император не в далекой и чужой Англии, а ближе, в «братской» Беларуси, с «единокровными славянами». Следует обратиться к обширной цитате, так как она убедительно свидетельствует о духовных наследниках Петра І, их деяниях спустя столетие, их отношении к «меньшему брату», независимо белорус то или украинец. Читаем Игоря Литвина «Затерянный мир, или Малоизвестные страницы белорусской истории»:

«Время нахождения российской армии в Полоцке трудно назвать иначе, чем оккупацией. Летом в Полоцк прибыл царь. 29 июня 1705 года он отмечал там свои именины. На следующий день, из этого «домика Петра Первого», по обыкновению нажравшись водки до скотского состояния, «их величество» вместе с Меньшиковым направились в Софийский собор, принадлежавший униатам.

Вместе с несколькими офицерами Петр и Меньшиков ввалились в храм. В это время прихожан там не было, молились лишь шестеро униатских священников и монахов. Даже в русских храмах дикарь не снимал головной убор, а в униатских и подавно. Петр прервал службу и потребовал провести для него и собутыльников экскурсию. Викарий Константин Зайковский вынужден был подчиниться. Возле иконы униатского святого Иосафата Кунцевича, к которому царь питал особую ненависть, Петр сбил с ног Зайковского, начал бить его тростью, а потом рубить саблей. Меньшиков одним ударом палаша убил проповедника Феофана Кальбечинского, принимавшего причастие. «Беря пример с разъяренного хозяина, офицеры зарубили регента соборного хора Якуба Кнышевича, отцов Язэпа Анкудовича и Мелета Кондратовича. Святые смотрели с икон, как по храму плывет кровавый ручей. Старого архимандрита Якуба Кизиковского царевы слуги забрали в свой лагерь и всю ночь пытали, требуя выдать, где спрятана соборная казна. Утром его повесили. В петле скончался и викарий Зайковский. Спастись от коронованного палача удалось лишь Язэпу Анкудовичу - его посчитали убитым» [...].

В разграбленном Софийском соборе был устроен пороховой склад, взорванный русскими накануне отхода из Полоцка 1 мая 1710 года. Российские историки утверждают, что это произошло случайно. Тонны пороха оказались в святыне случайно?

Можно было бы относиться к взрыву Софийского собора как к досадному инциденту минувших времен, если бы ушло в прошлое отношение русских к белорусам и их истории. Откроем «Новый иллюстрированный энциклопедический словарь» 1999 года и найдем информацию о Софийских соборах. Есть статья в Софии Киевской, Новгородской, Стамбульской. Только о Софии Полоцкой почему-то статьи нет. Дело здесь не в забывчивости. Софийский собор - это не просто культовое сооружение, а символ равенства со Вторым Римом - Константинополем. Разумеется, Третьему Риму - Москве это не по вкусу. Тем не менее, София жива. Вот он, красавец собор - плывет над Двиной, радуя глаза и души белорусов.

Следует отметить, что не только польские короли и русские цари предпринимали попытки превратить Полоцк в захолустье из города - символа единства и надежды белорусов. Когда-то огромный Николаевский собор, под которым, предположительно, находятся замурованные в XIX веке выходы из древних подземных ходов, украшал центр Полоцка. Теперь на его месте находится магазин «Детский мир». Советские экскурсоводы вздыхали, что война не пощадила собор. Интересно, с кем воевал Советский Союз в 1962 году? Со своей совестью? Взрывы тогда звучали по всей стране.

В результате полуторадесятилетней гонки по освоению космоса, СССР вырвался вперед. Советское руководство отнюдь не благодарило бога за удачный полет Юрия Гагарина, а наоборот, решило уничтожить «пережитки прошлого» - храмы. Всевышнему потребовалось всего полгода, чтобы сделать ответный ход и поставить Советский Союз на грань ядерного уничтожения. Ракетно-ядерные потенциалы СССР и США во время Карибского кризиса 1962 года соотносились как 1 к 16.

«Труд» Петра Первого по «развитию» России тоже не прошел для нее бесследно. По разным оценкам, за годы его правления население России сократилось на 15-50 %. Это при значительном увеличении площади государства! Напомню, что во время Великой Отечественной войны СССР потерял «всего» 10 % населения.

Одной из ярких иллюстраций полководческого «гения» Петра является битва со шведами под Нарвой. В этом сражении десять тысяч шведов наголову разгромили сорок тысяч петровских солдат. Из-за большого количества бегущих людей, рухнули два моста, унося с собой около 10 тысяч русских. Количество плененных было настолько велико, что Карл XII, опасаясь за безопасность своих солдат, отпраздновавших обильной выпивкой победу, приказал саперам восстановить один из мостов, чтобы дать части русских возможность бежать из шведского плена.

А где же в это время был Петр? Накануне битвы, поняв, что его ожидает поражение, он уехал в свои владения собирать новую армию. У него даже не появилось мысли уклониться от заведомо проигранного сражения, или хотя бы сменить невыгодную позицию. А зачем? В России людей предостаточно. Солдаты старой армии были для него уже покойниками. Оставленный ими командовать иностранный офицер-наемник даже не мог говорить по-русски. Утром солдат разбудили, построили в шеренги и погнали на бойню.

Свой низкий профессиональный уровень российская армия компенсировала тактикой «выжженной земли», проводимой на белорусских и украинских землях.

Меньшиков, отступая перед шведами, по приказу Петра Первого уничтожал на своем пути все запасы продовольствия. То, что, кроме десятка тысяч шведов, на голодную смерть были обречены сотни тысяч белорусов и украинцев, Петра не волновало. В результате, украинские казаки принимали не только шведские желто-голубые цвета, но и всерьез думали о крещении в лютеранство».

Украинских авторов часто обвиняют во всех смертных грехах, как только они попробуют непредвзятым взглядом посмотреть на сотворенных идолов лжероссийской, извините, лжеистории. Нечего прибавить к отношению Петра І к украинцам, без комментариев оставляем взгляд сквозь столетия белоруса Игоря Литвина. А каков же Петр І среди ближайших ему людей? Неизвестно, сумел ли бы даже Фрейд разобраться в психологии и садистских комплексах «наследственного» царя-батюшки, а на самом деле незаконнорожденного, на самом деле сына немца, придворного аптекаря (настоящее происхождение почему-то стыдливо замалчивается).

Поэтому снова обратимся к цитате об отношении Петра І к Марии Гамильтон, своей любовнице (вынесем за скобки какую-либо моральность этого), отношение к двадцатипятилетней красавице, с которой император делил кровать, которую лелеял и ласкал, которой говорил нежные слова.

Вот как описывает это Василий Володимиров, «Русская леди Гамильтон»: «14 марта 1719 года в Санкт-Петербурге, при стечении народа, русская леди Гамильтон взошла на эшафот, где уже стояла плаха и ждал палач с топором, – Марии Даниловне, которой тогда было около четверти века, должны были по приговору отрубить голову! На казни бывшей фрейлины присутствовал сам Петр I. Он участливо простился с осужденной, поцеловал ее и просил молиться за всех грешных, остающихся на земле. Поднимаясь по ступенькам эшафота, Мария неожиданно пошатнулась, теряя от страха сознание, и царь заботливо поддержал ее, помогая сделать последний шаг к плахе. Палач грубо схватил красавицу за волосы, заставил ее опуститься на колени, положить голову на плаху и взмахнул топором. Раздался глухой удар, толпа сдавленно ахнула, и отрубленная голова русской леди Гамильтон скатилась в грязь. Широкими шагами царь подошел к ней, наклонился, ухватил за перепачканные кровью волосы, поднял и крепко поцеловал в мертвые губы! Потом он показал голову всем собравшимся, застывшим от ужаса, и прочел толковую лекцию по анатомии, в которой был большим любителем и знатоком. По свидетельствам очевидцев, после этого Его Величество небрежно бросил голову в грязь, размашисто перекрестился и ушел, глухо бросив через плечо: - В кунсткамеру! Еще два века спустя в кунсткамере Академии наук, как образец для медицинских исследований, хранилась отрубленная голова фрейлины Марии Гамильтон. Где покоилось ее тело, неизвестно...»

Яблоко от яблони далеко не падает - как ведут себя поводыри нации, так им подражают и копируют, иногда даже обезьянничают поводыри рангом поменьше, «господа и полугоспода», та прослойка общества, которую со временем окрестят несколько патетически-велеречиво «элитой нации». Рыба гниет с головы, но рыбой управляет та самая голова. В какой атмосфере живет и дышит элита, какие нравственные основы, какой моральный дух исповедует, в такой атмосфере жить и дышать всему народу. Эту духовную ауру без тени лукавства, независимо от чьей-либо мысли фотографически честно передал русский писатель Дмитрий Мережковский в романе «Христос и Антихрист». Так технологически создавалась атмосфера элиты, таковы истоки разрушения всего народа...

«Садились, как попало, без соблюдения чинов, простые корабельщики рядом с первыми сановниками. На одном конце стола восседал шутовской князь-папа, окруженный кардиналами. Он возгласил торжественно:

- Мир и благословение всей честной кумпании! Во имя Отца Бахуса, и Сына Ивашки Хмельницкого, и Духа Виновного причащайтесь! Пьянство Бахусово да будет с вами!

- Аминь! - ответил царь, исполнявший при папе должность протодьякона. Все по очереди подходили к его святейшеству, кланялись ему в ноги, целовали руку, принимали и выпивали большую ложку перцовки: это чистый спирт, настоянный на красном индийском перце. Кажется, чтобы вынудить у злодеев признание, достаточно пригрозить им этой ужасной перцовкой. А здесь ее должны пить все, даже дамы.

Пили за здравие всех членов царской семьи, кроме царевича с супругою, хотя они тут же присутствовали. Каждый тост сопровождался пушечным залпом. Палили так, что стекла на одном окне разбились.

Пьянели тем скорее, что в вино тайком подливали водку. В низких каютах, набитых народом, стало душно. Скидывали камзолы, срывали друг с друга парики насильно. Одни обнимались и целовались, другие ссорились, в особенности первые министры и сенаторы, которые уличали друг друга во взятках, плутовствах и мошенничествах.

– Ты имеешь метреску, которая тебя вдвое коштует* против жалованья! – кричал один. Коштует – стоит (от нем. kosten – стоить).

- А рыжечки меленькие в сулеечке забыл? - возражал другой.

Рыжечки были червонцы, преподнесенные ловким просителем в бочонке, под видом соленых грибов.

- А с пенькового постава в Адмиралтейство сколько хапнул?

- Эх, братцы, что друг друга корить? Всякая живая душа калачика хочет. Грешный честен, грешный плут, яко все грехом живут!

- Взятки не что иное, как акциденция (вот лат. accidentia - случай).

- Ничего не брать с просителей есть дело сверхъестественное. Однако по закону...

- Что закон? Дышло. Куда хочешь, туда и воротишь.

Царь слушал внимательно. Таков у него обычай: когда уже все пьяно, ставится двойная стража у двери с приказом не выпускать никого; в то же время царь, который сам, сколько бы ни пил, никогда не пьянел, нарочно ссорит и дразнит своих приближенных; из пьяных перебранок часто узнает то, чего никогда иначе не узнал бы. По пословице: когда воры бранятся, крестьянин получает краденый товар. Пир становится розыском.

Светлейший князь Меншиков поругался с вице-канцлером Шафировым. Князь назвал его жидом.

- Я жид, а ты пирожник - «пироги подовые»! - возразил Шафиров. - Отец твой лаптем щи хлебал. Из-под бочки тебя тащили. Недорогой ты князь - взят из грязи да посажен в князи!..

- Ах ты, жид пархатый! Я тебя на ноготок да щелкну, только мокренько будет...

Долго ругались. Русские вообще большие мастера на ругань. Кажется, такого сквернословия, как здесь, нигде не услышишь. Им заражен воздух. В одном из ругательств, и самом позорном, которое, однако, употребляют все от мала до велика, слово мать соединяется с гнуснейшими словами. Оно так и называется матерным словом. И этот народ считает себя христианнейшим!

Истощив ругательства, вельможи стали плевать друг другу в лицо. Все стояли кругом, смотрели и смеялись. Здесь подобные схватки - обычное дело и кончаются без всяких последствий.

Князь Яков Долгоруков подрался с князем-кесарем Ромодановским. Эти два почтенные, убеленные сединами, старца, ругаясь тоже по-матерному, вцепились друг другу в волосы, начали душить и бить друг друга кулаками. Когда стали разнимать их, они выхватили шпаги.

- Ei, dat ist nitt parmittet! - крикнул по-голландски царь, подходя и становясь между ними. Протодьякон Петр Михайлов имеет от папы указ: «во время шумства унимать словесно и ручно».

- Сатисфакции требую! - вопил князь Яков. - Учинен мне великий афронт...

- Камрат, - возразил царь, - на князя-кесаря где сыскать управы, кроме Бога? Я ведь и сам человек подневольный, у его величества в команде состою. Да и какой афронт? Ныне вся кумпания от Бахуса не оскорблена. Аuffen - rauffen, напьемся - подеремся, проспимся - помиримся.

Врагов заставили выпить штраф перцовкою, и скоро они вместе свалились под стол.

Шуты галдели, гоготали, блевали, плевали в лицо не только друг другу, но и порядочным людям. Особый хор, так называемая весна, изображал пение птиц в лесу, от соловья до малиновки, разными свистами, такими громкими, что звук отражался от стены оглушающим эхом. Раздавалась дикая плясовая песня с почти бессмысленными словами, напоминавшими вопли на шабаше ведьм.

Ой, жги, ой, жги,
Шинь-пень, шиваргань
Бей трепака,
Не жалей каблука!

В нашем дамском отделении пьяная старая баба-шутиха, князь-игуменья Ржевская, настоящая ведьма, тоже пустилась в пляс, задрав подол и напевая хриплым с перепоя голосом: «Заиграй, моя дубинка, Заваляй, моя волынка! Свекор с печки свалился, За бревно завалился. Кабы знала, возвестила, Я повыше б подмостила, Я повыше б подмостила, Свекру голову сломила».

Глядя на нее, царица, со сбившейся набок прическою, вся потная, красная, пьяная, прихлопывала, притоптывала: «Ой, жги! Ой, жги!» и хохотала, как безумная. В начале попойки приставала она к ее высочеству, убеждая пить довольно странными пословицами, которых на этот счет у русских множество: «Чарка на чарку - не палка на палку. Без поливки и капуста сохнет. И курица пьет». Но, видя, что кронпринцессе почти дурно, сжалилась, оставила ее в покое и даже потихоньку сама подливала ей, а кстати и нам, фрейлинам, воды в вино, что на подобных пирах считается великим преступлением.

В конце ночи - мы просидели за столом от шести часов вечера до четырех утра - несколько раз подходила царица к двери, вызывая царя и спрашивая:

- Ничего, Катенька! Завтра день гулящий, - отвечал царь.

Приподымая занавеску и заглядывая в мужское отделение, я видела каждый раз что-нибудь новое.

Кто-то, шагая прямо через стол, попал сапогом в блюдо с рыбным студнем. Этот самый студень царь только что совал насильно в рот государственному канцлеру Головкину, который терпеть не мог рыбы; денщики держали его за руки и за ноги; он бился, задыхался и весь побагровел. Бросив Головкина, царь принялся за ганноверского резидента Вебера; ласкал его, целовал, одною рукою обнимал ему голову, другою - держал стакан у рта, умоляя выпить. Потом, сняв с него парик, целовал то в затылок, то в маковку; подымал ему губы и целовал в десны. Говорят, причиной всех этих нежностей было желание царя выпытать у резидента какую-то дипломатическую тайну. Мусин-Пушкин, которого щекотали под шеей - он очень боится щекотки, а царь приучает его к ней - визжал, как поросенок под ножом. Великий адмирал Апраксин плакал навзрыд. Тайный советник Толстой ползал на четвереньках; он, впрочем, как оказалось впоследствии, не был слишком пьян и притворялся, чтобы больше не пить. Вице-адмиралу Крюйсу раскроили голову бутылкою. Князь Меншиков упал замертво со страшно посиневшим лицом: его растирали и приводили в чувство, чтобы он не умер: на таких попойках часто умирают. Царского духовника, архимандрита Федоса, рвало. «Ох смерть моя! Матерь Пресвятая Богородица!» - жалобно стонал он. Князь-папа храпел, навалившись всем телом на стол, лицом в луже вина.

Свист, рев, звон разбитой посуды, матерная брань, оплеухи, на которые уже никто не обращал внимания, стояли в воздухе. Смрад, как в самом грязном кабаке. Кажется, если бы прямо со свежего воздуха привели кого-нибудь сюда, его сразу стошнило бы. У меня в глазах темнело; иногда я почти теряла сознание. Человеческие лица казались какими-то звериными мордами, и страшнее всех было лицо царя - широкое, округлое, с немного косым разрезом больших, выпуклых, точно выпученных глаз, с торчащими кверху острыми усиками - лицо огромной хищной кошки или тигра. Оно было спокойно и насмешливо. Взор ясен и проницателен. Он один был трезв и с любопытством заглядывал в самые гнусные тайны, обнаженные внутренности человеческих душ, которые выворачивались перед ним наизнанку в этом застенке, где орудием пытки было вино. Князя-папу разбудили и подняли со стола. Под столом князь-кесарь тоже успел выспаться. Их заставили вдвоем друг против друга плясать, поддерживая под руки, так как оба едва стояли на ногах. Папа в шутовской тиаре, венчанный голым Вакхом, имел в руке крест из Чубуков. Кесарь - в шутовской короне, со скипетром в руке. Царевич лежал на полу, совершенно пьяный, как мертвый, между этими двумя шутами, двумя призраками древнего величия - русским царем и русским патриархом. Что было потом, не помню, да и вспоминать не хочу - слишком гадко.

На соседних кораблях пробили зорю. И у нас послышался звук барабана: сам царь - он отличный барабанщик - бил отбой. Это значило: «С Ивашкой Хмельницким (русским Вакхом) была великая баталия, и он всех победил. Гренадеры выносили на руках пьяных вельмож, как тела убитых с поля сражения».

Что-либо прибавить к тому, как повел себя Петр І с любимой женщиной, нет надобности. Так и с убийством собственного сына. Правда, историки высказывают разные мысли: одни говорят, что Алексея после пытки бояре подушками додушили, другие твердят, что сын умер от невыносимых мучений во время допросов по указанию и в присутствии отца. Но практически ни один уважающий себя историк не возражает: Петр І - сыноубийца.

Перед смертью сын проклял отца и весь род Романовых (на самом деле настоящее имя родоначальника царской династии не Романов, а Кошкин; его «переназвали», так как не звучит - у российской политэлиты все краденное, от названия «Русь» до имени династии, которая сидела на престоле). Истекая кровью, сын Алексей бросил в лицо отцу: «Кровь сына, кровь русских царей ты, первый, на плаху прольешь - и падет сия кровь от главы на главу до последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог Россию!»

Проклятие сына осуществилось - наказание Божье упало на семью Романовых, упало на всю Россию в далеком 1917-ом. За время после октябрьского переворота, как подсчитала газета «Аргументы и факты» еще в период перестройки, в стране уничтожено около 113 миллионов человек.

Другие говорят, что гнев небес обрушился на Россию из-за того, что Петр І надругался над церковью. Именно он отменил патриаршество, сделал церковь наложницей государства, священникам велел под угрозой Тайного приказа нарушать тайну исповеди, колокола переплавлял на пушки. Вместо «Веруешь ли?» при Петре спрашивали «Пьешь ли?» Во всем мире человек, крестясь, прибавляет: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...» А вот как модифицировал крестное знамение царь-реформатор...

«Кардиналы возвели папу на амвон и облачили его в ризы - шутовское подобие саккоса, омофора, епитрахили, набедренника с вышитыми изображениями игральных костей, карт, бутылок, табачных трубок, голой Венус и голого Еремки - Эроса. На шею надели ему, вместо панагии, глиняные фляги с колокольчиками. Вручили книгу-погребец со стаканами различных водок и крест из чубуков. Помазали крепким вином голову и около очей «образом круга»:

- Так да будет кружится ум твой, и такие круги разными видами да предстанут глазам твоим от сего дня во все дни живота твоего!

Помазали также обе руки и четыре пальца, которыми чарка приемлется:

- Так да будут дрожать руки твои во все дни жизни твоей!

В заключение архижрец возложил ему на главу жестяную митру:

- Венец мглы Бахусовой да будет на главе твоей! Венчаю аз пьяный сего нетрезвого - Во имя всех пьяниц, Во имя всех стеклянниц, Во имя всех дураков, Во имя всех шутов, Во имя всех вин, Во имя всех пив, Во имя всех бочек, Во имя всех ведер, Во имя всех табаков, Во имя всех кабаков - Яко жилища отца нашего Бахуса. Аминь!

Потом усадили папу на трон из бочек. Над самои головой его висел маленький серебряный Вакх верхом на бочке. Наклонив ее, папа мог цедить водку в стакан или даже прямо у рот.

Не только члены собора, но и все прочие гости подходили к его святейшеству по очереди, кланялись ему в ноги, принимали, вместо благословения, удар по голове свиным пузырем, обмоченным в водке, и причащались из огромной деревянной ложки перцовкою.

- О, честнейший отче Бахус, от сожженной Семелы рожденный, в Юпитеровом недре взрощенный, изжатель виноградного веселия! Просим тя со всем сим пьянейшим собором: умножи и настави стопы князя - папы вселенского, во еже тещи вслед тебя. И ты, всеславнейшая Венус... Следовали непристойные слова.

Во времена «кровавого Торквемады», то есть Иосифа Виссарионовича, по понятным причинам с портрета Петра І заботливо сдували историческую пылищу, кровавые пятна второпях покрывали позолотой и залакировывали. Однако идут годы, искусственная позолота облущивается и осыпается. Каким же предстает палач Украины перед нашим современником? А таким, каким его показал нам Дмитрий Мережковский, который не захотел жить в одной стране с продолжателями дела «птенцов гнезда Петрова» и после 1917- го подался в эмиграцию.

«Безмолвный народ целыми днями толпился на Красной площади, не смея подходить близко к месту казней, глядя издали. Протеснившись сквозь толпу, Тихон увидел возле Лобного места, в лужах крови, длинные, толстые бревна, служившие плахами. Осужденные, теснясь друг к другу, иногда по тридцати человек сразу, клали на них головы в ряд. В то время как царь пировал в хоромах, выходивших окнами на площадь, ближние бояре, шуты и любимцы рубили головы. Недовольный их работою - руки неумелых палачей дрожали - царь велел привести к столу, за которым пировал, двадцать осужденных и здесь же казнил их собственноручно под заздравные клики, под звуки музыки: выпивал стакан и отрубал голову; стакан за стаканом, удар за ударом; вино и кровь лились вместе, вино смешивалось с кровью».